ГЛЕБОВ И. Н.

С возрастом в моей голове всплывают всякие подробности былого. На этот раз всплыла моя тайная юридическая борьба с альтернативной службой. По всему выходит, что и тут я наследил в Конституции, помимо нечаянного моего «авторства» в пункте «ж» статьи 83 [1], вопреки творчеству наших демократических отцов-основателей, умолчавших в первичном проекте основного закона страны об обороне и безопасности, но при этом тщательно прописавших в нём альтернативную службу в части 3 статьи 59.

А дело было так.

Когда началась перестройка, юристов в стране было мало, а военных юристов еще меньше, тем более тех, кто мог сопротивляться иноземному юридическому порабощению нашей страны. Это сейчас люди начинают осознавать, что некоторые западные ценности, навязанные нашей стране, оказались ложными или так себе, с колониальным душком: диссидентство, приватизация, рынок, ростовщичество, русофобия и др. Но тогда это мало кто замечал, голливудские образы сладкой жизни кружили головы не только политических персон, но и широких народных масс.

В ту пору мне выпала честь служить старшим юрисконсультом у начальника Советского Генерального штаба, а затем у Министра обороны. Оказавшись на острие событий, пришлось, как говориться, посмотреть с колокольни на всю ярмарочную площадь. Картина предстала такой: пока наше юридическое общество разогревали всякого рода демократическими уловками на растаскивание страны по национальным квартирам и имущественным сараям, обострилась целенаправленная тайная и льстивая юридическая война за уничтожение советской военной мощи. Наш идеологический противник понимал, что победить Советскую власть в «холодной войне» гораздо выгоднее, чем – в горячей. Для этого не обязательно рекрутировать миллионные армии и тратить триллионы на вооружения, достаточно навязать противнику нужную статью в конституции. И тогда выигрыш будет вчистую без потерь.

Делалось это двумя политическими стратегиями: а) формированием общественного мнения и б) кабальными международными договорами. Эти стратегии до сих пор работают на всех направлениях социально-экономической и любой другой государственной и общественной жизни.

Уничтожение военной мощи испокон веков имело оперативно-тактические цели (их тоже две): а) материальная система – оснащение и содержания войск, военная экономика, военная-техника и вооружение, боевое управление и дисциплина; и б) мобилизационная система – военно-патриотический настрой и моральный дух народа, комплектование войск людьми, поддержание человеческого потенциала боеспособности страны.

К началу 1980-х советская мобилизационная система представляла собой прекрасно отточенный меч – юридически простой и в высшей степени продуманный, проверенный в боях живой боеспособный механизм. Но всего за пару десятилетий нашим противникам удалось довести его до гробовой доски, вбивая в неё то ржавые гвозди застарелых мифов, то клинья западной пропаганды, то буравя её всякими сумасбродными инновациями. Всё это делалось незаметно, но целенаправленно стратегически и тактически:

- раздуванием псевдо-пацифистских и антиармейских настроений в обществе через государственное телевидение, предательство в партийной массовой пропаганде, клевету, сатиру, карикатуру, шутов, кавэнщиков, анекдотчиков, медиаподполье, в морально-политических играх на исконной нелюбви русского народа к тупому и зажравшемуся начальству;

- созданием смутных, якобы и около политических установок про «профессиональную», «контрактную», «маленькую, но сильную» армию;

- разрушением системы комплектования войск, военкоматов и общегосударственного воинского учета населения и др.

Одной из таких разрушительных инноваций оказалась идея альтернативной службы. Внедрить её извне в правовую систему нашей станы, ещё не так давно пережившей Великую Отечественную войну, было затруднительно. Советские люди искренне не понимали, какая ещё нужна альтернативная служба, если есть многомиллионные стройбаты, сотни военных совхозов и колхозов, которые вполне мирно и без оружия обеспечивали армию и флот необходимой гражданской продукцией. Социальной базы для альтернативной службы вообще не было.

Наш противник попытался агитировать против армии верующих, но в атеистическом государстве не было вероисповеданий, которые бы запрещали брать в руки оружие, за исключением небольших сектантских общин духоборов, меннонитов, молокан. Православие, ислам, иудаизм – все основные религии у нас боготворили военного человека. Все наши святые, в основном, либо монахи, либо воины. Примеров отказа от военной службы в СССР были единицы, на все многомиллионные Вооруженные Силы (от 2 до 11 человек в год). [2] Генштаб имел в то время полную картину уклонений от военной службы, крайне редким случаям отказов от службы по «религиозным мотивам» уделялось особо пристальное внимание и как правило в каждом случае всё решалось по-человечески с пониманием.

Без лишней бюрократии и судебной волокиты военкоматы могли подобрать призывнику подходящую службу без оружия. Военно-призывные комиссии имели двойную природу – были органом военного управления и одновременно органом местной власти. Исполкомы краевых и областных Советов были обязаны «руководить борьбой с уклонением от обязательной военной службы» [3], а сельские советы непосредственно отвечали за ведение этой «борьбы» [4]. Это позволяло на месте вникать в личную жизнь и убеждения каждого призывника и тут же решать его мобилизационную судьбу, когда он по уважительным религиозным мотивам отказывался брать в руки оружие. Все вышеназванные «отказники» по религиозным убеждениям прекрасным образом направлялись служить без оружия с лопатой, киркой, веником или иным прибором в гражданские предприятия и учреждения, не только Минобороны, но в 22 «гражданских» министерств и ведомств. В 1990 г. имелось несколько сотен строительных организаций: свыше 60 управлений инженерных работ (УИР – примерно, по численности – дивизия), более 400 управлений начальника работ (УНР - полк), около 500 отдельных военно-строительных отрядов (батальонов), а также предприятия (железобетонные комбинаты, кирпичные заводы и т.п.). Кроме того, в Минобороны было 83 военных совхоза, 80 животноводческих ферм, свыше 10 тыс. подсобных, охотничьих, лесных и др. хозяйств. [5]

Занятый в них призывной персонал, в том числе и некоторые из «отказников» получали благодарности и награды за мирную службу на стройках, заводах, совхозах и госхозах. Главное организационно-мобилизационное управление (ГОМУ) Генштаба фиксировало в год лишь единицы «идейных отказников».

На этом социальном фоне не получалось сформировать государственную потребность в конституционном праве на альтернативную службу. Но наши заклятые партнеры, раздув эту тему в пропаганде, зашли с другой стороны – со стороны международных договоров. Обаяв и подмяв под себя Генсека и его окружение, антисоветчики втянули страну не только в безумные и разорительные программы разоружений, но развернули чудную ретираду на фронте борьбы за права человека. Мифология, стратегия и тактика этой ретирады сейчас вполне очевидна для всех здравомыслящих трудящихся нашей бывшей единой советской страны. Угодничество Западу и предательство своих народов кровавыми пятнами проступает на карте теперешних вооруженных конфликтов. А тогда это было невинной инновацией и, казалось, мудрым решением ЦК КПСС участвовать во всяческих правозащитных переговорах и международных конференциях, на которых западные зазнайки наглым нахрапом отметали все наши общенародные достижения в обеспечении прав человека и навязывали нам свой формально-бюрократический, разрушительный подход к правам человека. Результатами этой активности становились совершенно конкретные договорные обязательства СССР, в том числе с односторонними уступками и просто кабальными, предательскими договоренностями.

В июне 1990 г. состоялась Копенгагенская конференция «по человеческому измерению ОБСЕ». [6] Она курировалось из всех властных центров мира и была, по сути, первым соприкосновением юридических сил буржуазной и социалистической систем правовой защиты личности. Конференция стала «первым примером создания единого правового пространства в Европе и была первым примером отхода от блокового подхода». [7] Он собрала уникальный массив юристов, правозащитников и политических шпионов со всех концов света, от Америки до Австралии. Они собрались, казалось бы, для какого-то неопределенного и размытого предмета правового диалога, но для советской и затем российской правовой системы решения этой конференции стали, в конечном счёте, директивными указаниями, приведшими к полному перевороту большинства отечественных юридических умов в сторону капитализма.

В этой конференции мне пришлось официально поучаствовать, в качестве военного юриста – представителя Минобороны и Генштаба СССР. Дебаты по военно-политическим вопросам заняли пару дней, главным и единственным на них было продвижение идеи введения во всех армиях мира альтернативной службы. В советской делегации, состоявшей из штатских лиц, этой теме не придавали значения и отдали её в полное распоряжение военных – меня и моего товарища, прекрасного человека и в последующем выдающегося генерал-полковника В.П. Волкова.

Мы понимали, что навязывание этой инновации, в отличие от натовских наемных армий, в большей степени вредило советской мобилизационной системе, в ту пору самой боеспособной и многочисленной Армии мира. В микроскопической армии королевы Дании альтернативная служба прижилась, благодаря многообразию состава населения на перепутье глобальных миграций. [8] Поэтому на копенгагенских переговорах тон задавали датчане и как бы отрабатывали «номер воспитателей дикарей» - юристов из соцстран. К нам – русским они относились подчеркнуто уважительно и открыто, организовали нам серию встреч с руководством Датского минобороны, в ходе которых мы получили все необходимые военно-юридические документы и сведения об альтернативной службе и мобилизационной системе Дании.

В процессе обсуждения делегаты упёрлись в главный вопрос альтернативной службы – по каким основаниям следует считать уважительным отказ брать в руки оружие и служить в боевых частях.

Радикальные гуманисты, в основном из США и других стран с наёмными армиями, настаивали на расширительном толковании, дескать, любые религиозные, философские, транснациональные и прочие убеждения должны считаться уважительными.

Для СССР, с армией, комплектуемой по призыву, такое толкование было невыгодным и разорительным. У нас существовал баланс между «постоянным» (профессиональным, наёмным) и «переменным» составом, варьировалась возможность повышения в армии и на флоте числа военнослужащих, комплектуемых на профессиональной основе, в том числе и среди сержантского и рядового состава. Однако резкий переход к полностью наёмной армии кратно снижал возможности по подготовке и накоплению в запасе военно-обученных резервов, необходимых для развертывания Вооруженных Сил в случае мобилизации и перевода страны на военное положение. В экономическом отношении перевод на полностью наемную («профессиональную») армию был бы весьма разорительными. Проведенные в Генштабе СССР расчеты показывали, что даже при условии сокращения численности Вооруженных Сил СССР до 2,5 млн. человек по найму их ежегодное содержание обходилось бы стране в 3-4 раза дороже по сравнению с 1990 г. В сложившихся тогда экономических условиях нагнетания в стране искусственного дефицита товаров и продовольствия, когда началась скрытая борьба за присвоение и разграбление лакомых кусков советского хозяйства, иметь только наёмников на должностях младшего командного состава и рядовых означало крах обороноспособности страны.

Кроме того, в Генштабе СССР были серьезно обеспокоены состоянием призыва в Вооруженные Силы, участившимися случаями уклонения от призыва и дезертирства из армии. К 1991 г призывы практически срывались. Ситуация ухудшалась: в Армении, Грузии, Латвии, Литве, Эстонии планы призыва были выполнены лишь около 10-28 %, в Молдове – на 58,2 %. [9]

С этим пониманием мы шли на Копенгагенские переговоры об альтернативной службе.

После моего возражения о том, что в военное время широкое толкование оснований для отказа от военной службы может сыграть злую шутку, если дезертиры станут прикрываться философствованием, пыл у оппонентов – радикальных гуманистов поубавился. Кроме того, я настаивал на том, что в итоговом документе должно быть использовано сжатое, единственное условие отказа от военной службы – вероисповедание. После некоторых размышлений все сошлись на моем компромиссном предложении – отказ «по убеждениям совести» «conscientious objections». Это было кратко и ёмко, при необходимости охватывало всё и позволяло странам имплементировать эту норму максимально гибко.

Эту идею поддержали итальянцы, болгары, турки, швейцарцы, югославы, греки, а горячее всего, израильтяне, чья иудейская совесть на первое место ставит воинский долг, поэтому никому в Израиле не придет в голову отказываться от службы, что вполне устраивает эту постоянно воюющую страну. Это вполне согласовывалось и с русским пониманием «совести» – только как религиозного убеждения, ведь у нас в Православии почти все святые либо монахи, либо воины. Мусульмане также чтят воинский долг, и поэтому для СССР с его конфессиональной структурой населения такое понимание не представляло никакой проблемы. Верующие в нашей стране, исповедовали религии, благословляющие воинский долг.

Самым оптимальным представлялось признать альтернативную службу по религиозным убеждениям и приказом Минобороны поручить призывным комиссиям работу с этой мизерной категорией призывников, в рабочем порядке направлять их в стройбаты и прочие гражданские службы, и не городить огород, раздувая эту тему до конституционных масштабов.

Пока сомневающиеся делегаты бегали советоваться со своим начальством, секретариат конференции, которому нужен был юридический текст, а не околонаучный трёп, тут же ухватили мою формулировку, и в таком виде она и вошла в пункт 18 Копенгагенского документа.

Через какое-время, уже в Москве, мне поручили встретиться со скандинавским профессором – экспертом ОБСЕ, он добивался аудиенции Министра или начальника Генерального штаба, но встречу и контакты поручили мне. Оказалось, что этот профессор является неформальным куратором внедрения «альтернативной службы» в военное законодательство стран ОБСЕ, но главным образом его интересовал СССР. Он блестяще владел темой и посвятил ей множество публикаций, обосновывающих широкое понимание «убеждений совести». Английское «conscientious» – это и добросовестность, и честность, и рассудительность. Такое неопределенное понимание наши оппоненты из стран с наёмными армиями хотели внедрить и в советской армии, чтобы лишить её общенародного мобресурса и навязать нам чисто рыночный наём персонала. Я возражал тем, что в русском (аутентичном) тексте Копенгагенского документа слово «conscientious» переведено только как «совесть», а отказ по убеждениям совести означает у нас только одно – религиозные убеждения.

– Почему только религиозные…, недоумевал профессор.

– Потому, что это в английском совести нет, ответил я. Там всё что угодно есть, а совести нет. А у нас русских совесть есть, и означает она: «СО» - совместную - «ВЕСТЬ…».

– Где и чему это совместно, возмутился профессор.

– Совместно с Богом. Весть Бога в душе человека, ответил я, мы русские – советские это называем совестью. И привел несколько примеров того, что в наших коренных религиях Православии, Исламе и Иудаизме люди воевали по совести и становились прославленными в веках святыми.

Далее разговор пошел начистоту в профессиональном русле, профессор понял, что добиться исполнения его военно-политической разведзадачи не удастся. Не получится убедить нас в подмене нашей «совести» их непонятным «conscientious» в проекте закона СССР «Об обороне». Тогда он как раз находился в проработке, в которой я тоже соучаствовал. Под конец разговора профессор был предельно откровенен:

– Запад всё равно добьётся от вас широкого толкования. Мы всё равно развалим вашу «рекрутскую повинность» (recruitment system).

– Не выйдет, ответил я, вам не совладать с правовыми понятиями русской души такими, как совесть, патриотизм, воинский долг, самопожертвование во имя Родины... Это неуничтожимо в душе советского народа. У нас не может быть «альтернативной совести» …

– Да-аа, задумчиво протянул профессор, это будет трудно. Но мы справимся. Мы разобьем вашу совесть и душу по частям. Не сомневайтесь, мы скоро уничтожим Советскую военную мощь с её рекрутчиной.

Так скандинавский профессор предрёк мне развал СССР, и был таков. Эти мои рандеву с ясновидцем произошли примерно за год до развала СССР.

Потом судьба завертела меня на других военно-юридических нивах. Тема «conscientious objections» на какое-то время забылась. И столкнулся я с правом альтернативной службы уже, будучи юристом Секретаря Совета Безопасности, когда в 1993 г. получил поручение дать предложения по Конституции России, проект которой лежал на столе у Президента России и возглавляемого им Совета Безопасности. [10] В нем отсутствовали статьи об обороне и безопасности, зато тщательно была выписана статья об альтернативной службе в ч. 3 ст. 59, и в ней весьма широко истолкованы основания отказа от воинского долга: «если убеждениям или вероисповеданию противоречит несение военной службы».

Позднее мне стало известно, что в кулуарах конституционных совещаний фигурировал тот самый скандинавский профессор, специалист по альтернативной службе, именно его мнение, как непревзойденного эксперта, приняли при написании российской Конституции, проигнорировав международно-правовую позицию советских юристов.

В действующей редакции слово «совесть» исчезло совсем, вопреки международным обязательствам по пункту 18 Копенгагенского документа, зато появилось западное абстрактное понимание отказа от армии для любых убеждений. А убеждения в отличие от совести могут быть самыми различными (они ведь изменчивы) и их трудно классифицировать и зафиксировать, как юридически уважительную причину отказа гражданина от выполнения своего воинского долга перед Отечеством.

Чужеродность для отечественного военного права западного понимания альтернативной службы проявилась, например, в том, что десятилетие тянули с принятием закона «Об альтернативной гражданской службе». [11] Но и в нём не оказалось места «совести». Отечественная мобилизационная система отторгала «альтернативную совесть».

Кроме того, был упущен вопрос о том, как быть с отказниками от мобилизации в военное время. Его пришлось в спешном порядке решать сейчас, спустя полгода, после объявления мобилизации и военного положения в России. Странным образом законодательная поправка вошла не в вышеназванный закон, а совсем в другой – «О мобилизационной подготовке и мобилизации» [12]. К сожалению, в поправках от 4 ноября 2022 г. был обойден вопрос «альтернативной совести», которой в военное время у гражданина не должно возникать, если речь идёт о защите Родины. Конституционное положение, рассчитанное на мироне время, не препятствует тому, чтобы законы нынешнего – военного времени создавались в интересах мобилизации и победы в войне.

Поэтому сейчас самое время напомнить об изначальной природе возникновения и смысле обязательств России по поводу альтернативной службы. Дальнейшее правовое существование «альтернативной службы» в России вижу, как её полное преобразование и переформатирование в следующих строго определенных рамках:

1. Альтернативная служба имеет в нашей стране давнюю историю. Как известно, впервые её учредил В.И. Ленин [13], но потом она была отменена Законом СССР «О всеобщей воинской обязанности», согласно ст. 3 которого «все мужчины – граждане СССР, без различия расы, национальности, вероисповедания… обязаны отбывать военную службу». [14] В современном законодательстве России альтернативная служба стала конституционной реальностью. Но, тем не менее, воинскому долгу, патриотической совести не может быть альтернатив. Другое дело, учет религиозных убеждений личности, если это действительно подтверждается религиоведческой и психологической экспертизой личности, то любой человек вправе рассчитывать на уважение государством его религиозного благочестия и духовных треб совести. Но если отказ от службы прикрывается ложными умствованиями из малодушия, трусости и предательства, то вероятно, этому нужно противопоставить юридический механизм защиты государственных мобилизационных интересов, как на мирное, так и на военное время.

2. Альтернативная служба в том виде, в котором её обязывает ввести международное право, не предполагает абсолютного разделения служб военной и гражданской. Пункт 18.4 Копенгагенского документа гласит, что речь должна идти о службах, которые «не будут связаны со службой в боевых частях или будут иметь гражданский характер, будут общественно полезными». У нашей страны нет международных обязательств по содержанию двух параллельных ныне существующих систем мобилизации: а) военной и б) гражданской. Мы не обязаны городить дублирующие вертикали рекрутчины – по линии Минобороны и Минтруда. Дублирование, параллелизм и многоначалие всегда пагубно сказываются на государственном управлении, а военном деле – тем более. Ничто не мешает это осознать, и вернуться к истокам, понять, что предмет разделения гражданского долга для разных категорий военнообязанных – это всего лишь учет различий людей по их совести и отношению к оружию и войне. Всё это можно урегулировать гораздо проще и экономнее, а главное, человечнее: написать хороший кодекс военной службы и отдельной главой в нём расписать полномочия военкоматов, призывных комиссий, определить, что гражданин может реализовать свой гражданский и воинский долг в наиболее подходящих для его личности формах с оружием или без него.

3. Современная военная обстановка выявила многие ложные ориентиры и ошибки в развитии российского законодательства, в том числе правовую неопределенность альтернативной службы в военное время, и в целом несовершенство мобилизационного законодательства. И это должно стать уроком, побуждением вернуться к истокам изначального смысла международной и отечественной регламентации воинского долга граждан.

________________________________